Правила жизни в России

Ханс-Вильгельм Штейнфельд, шеф-корреспондент московского бюро норвежской телекомпании NRK.

Мой интерес к России родился в 1960-х, когда я был совсем юн. Во-первых, тут жил мой дедушка, Яков Штейнфельд. Он родился в Лиепае, оттуда убежал в 1891 году, от погромов. Во-вторых, в 1968 году во всех западных университетах шли бурные дискуссии о социализме вообще и о сталинизме в частности. Я всегда был противником сталинизма и позже защитил диссертацию «Исторический фон и осуществление коллективизации на Северном Кавказе с 1927 по 1932 год». Иосиф Виссарионович Сталин — главный преступник ХХ века, после Гитлера. Мой отец, Хаим, был членом национального антифашистского подполья в Норвегии. Он говорил мне: «Когда меня пытали гестаповцы, я понимал, что страдаю от чужих рук. Моим ровесникам в СССР было гораздо хуже — их пытали свои».

Мне очень повезло: диссертацию я писал в Союзе, в Институте всеобщей истории. Научным руководителем у меня был Виктор Петрович Данилов. После аспирантуры в Москве мне даже предложили бесплатное место в Оксфорде: они тщетно приглашали с лекциями Данилова, он был невыездным, и меня принимали в качестве живого доказательства его существования.

Середина 1970-х — это разгар культа личности Брежнева, провластная интеллигенция болтает о развитом социализме, все до обморока повторяют лозунг «Экономика должна быть экономной». Общественные дискуссии ничтожны, а академическая свобода — на уровне ниже попки лягушки. Один пример: все газеты, вышедшие до 1943 года, хранились в архиве в Химках. Чтобы попасть туда, иностранцу требовался спецдопуск. Его, конечно, не давали. Причин не объясняли. Тогда мой первый научный руководитель из МГУ посоветовал мне успокоиться, перестать копать материал по Северному Кавказу, а вместо этого поехать в Центральное Черноземье. Для консультации он рекомендовал обратиться к профессору Шаровой из Воронежа. А потом я случайно узнал, что профессор Шарова к тому времени уже два года как умерла. Абсолютно гоголевская ситуация, если вдуматься.

Помню, жарким летом 1975 года я приехал собирать материал для диссертации в Ставрополь. Местный партийный атаман счел это своеобразной экзотикой — норвежский медведь приезжает в советскую провинцию — и решил со мной познакомиться. Звали атамана Михаил Сергеевич Горбачев. Девять лет спустя, когда он встречался с Рональдом Рейганом в Рейкьявике, я был первым иностранным журналистом, которому он дал интервью.

Хотите цифр? Северокавказский край был самым важным зерновым регионом РСФСР, 10 миллионов жителей. Сбор с гектара в 1930 году составлял 16 центнеров, в 1931-м — 8,5 центнера, в 1932-м — 2 центнера. От голода по всему Союзу погибли миллионы людей. Раскулачивание было страшным. Тот же Горбачев мне рассказывал, что у его деда была одна корова сверх нормы середняка, и его сослали на 12 лет валить лес на Урале. Горбачев говорил: «Я вырос в доме врага народа, так имею ли я право осуждать родного деда?!» Конечно, нет.

Я делал передачу о советском юморе и снимал в цирке на Цветном бульваре Юрия Никулина. Я задал ему вопрос: «Легко ли смешить людей, когда у тебя у самого на душе кошки скребут?» Он ответил: «Один раз я выступал перед школьниками. В антракте позвонила жена и сказала, что у сына подозрение на лейкемию. Возвращаться на сцену и смешить чужих детей было невероятно сложно». Но он себя заставил.

Я стал корреспондентом московского бюро NRK в 1981 году. Через три года в газете «Неделя» вышла статья «Кто вы, господин Штейнфельд?». Ее написали под псевдонимами сотрудники КГБ. Они утверждали, что я вел вербовку для ЦРУ. Гэбэшники сели мне на хвост: они парковали черную «волгу» прямо перед моим подъездом, прокалывали колеса моей машины, ходили за мной по пятам. Я думаю, они меня боялись, потому что я свободно говорил по-русски. Вдобавок я дружил с Роем Медведевым и общался с Андреем Сахаровым, когда он вернулся из ссылки, что тоже не приводило их в восторг.

Отношения с советскими коллегами у меня были непростыми. Например, Генрих Боровик обвинял меня, что я пользуюсь методами Геббельса. Выражалось это вот в чем: летом 1982 года в Смоленске проходил один из этапов «марша мира», я затащил всю скандинавскую прессу в Смоленский лес и показал им место Катынского расстрела. После этого газета «Правда» опубликовала статью Юрия Жукова, в которой меня называли нацистом. Блин, половина моей семьи погибла в Освенциме!

Вы все время врете. Помню, в 1981 году возле Шведского архипелага была обнаружена советская подлодка «Петр Гущин». До этого в СССР отрицали, что ваши лодки барражируют этот регион, и вдруг — оп, торчит дизельная лодка возле главной военной базы Швеции, Карлскруна. И команда есть, и капитан, и армия людей окружила эту лодку, и уже никак не отвертеться. То же самое вранье было и с «Курском». Помните, когда в августе 2000 года «Курск» затонул, ваши власти кричали о том, что это вина американских подлодок? Только потом Генпрокуратура установила истину. У вас всегда были воображаемые враги — со всеми вытекающими последствиями.

Я должен вам рассказать одну историю. На проспекте Вернадского жил диссидент Виктор Браиловский, редактор самиздатовского журнала «Евреи СССР». Его сослали на пять лет в Казахстан, и я помогал его семье. После ссылки он с женой Ирой и детьми эмигрировал в Израиль. В 2004 году я поехал к нему в гости, в Тель-Авив. Витька был замминистра в правительстве Ариэля Шарона. Представьте себе: вечер пятницы, Шаббат, на столе закуски. Мы, как принято в России, сидим на кухне. Браиловский начинает мне рассказывать какие-то правительственные сплетни и автоматически открывает воду в кране — чтобы не подслушивали. Я говорю: «Витя, мы же так делали на Юго-Западе! При Брежневе!»

Первое интервью с Ириной Браиловской я сделал в 1984 году, в разгар съезда КПСС, и потратил три часа на то, чтобы дойти от машины до подъезда — путал следаков из КГБ. Этот материал я отправлял через специального курьера. Тогда мы все снимали на пленку 16 мм, и если содержание материала было совсем отчаянным, то подсовывали ролики дипломатам, проходившим таможню без досмотра.

В конце 1980-х в России было невесело, поскольку жрать было совершенно нечего. Но люди пребывали в эйфории, они перестали бояться. Улицы пустели, когда по телевизору показывали Сахарова и Евтушенко. Впрочем, они так же пустели, когда выступал Кашпировский.

В одном здании с нами находился корпункт финского телевидения, и у них был подземный кабель, позволявший транслировать картинку прямо в Хельсинки. Финнам полагались такие привилегии, они считались вашими младшими братьями. В разгар путча КГБ перекрыл абсолютно все телевизионные точки, но они забыли о финском кабеле. 20 августа 1991 года в Белом доме Борис Ельцин дал мне интервью — я был единственным, кто удостоился такой чести. Ночь с 19 на 20 августа я провел в кабинете Хасбулатова. В четыре утра меня разбудили и повели в кабинет Ельцина. КГБ вырубил в Белом доме электричество, и мы долго шли по длинным коридорам, освещенным лишь свечками. Хасбулатов собирается разбудить Ельцина и доложить, что армия выбрала его, а значит и демократическую Россию. Рядом с его кабинетом спали на стульях два человека — молодой солдат с ружьем и Мстислав Ростропович. Потом Ельцин дал мне интервью. Многие западные лидеры признавали ГКЧП, и я сказал: «Борис Николаевич, скажите Западу, что этот путч — уголовный». Он ответил: «Да, это так. И еще одно дело. Только через такие передачи, как ваша, мы сможем достучаться до всего мира. И, что особенно важно, мы сможем сообщить Горбачеву в Форосе, что бьемся за нашу свободу». Я понял, что получил чистое золото, помчался в финский корпункт и моментально отправил интервью в Хельсинки. Спустя час его увидел весь мир.

Я делал передачи о коррупции в России. Вы помните, кто был самым популярным человеком в вашей стране на рубеже девяностых? Следователи Гдлян и Иванов. Они посадили партийное руководство Узбекистана, отправили за решетку зятя Брежнева, Юрия Чурбанова. Я снимал встречу Ельцина с студентами Политехнического института в Ленинграде. Ельцина бомбардировали разными вопросами, но все они в основном касались спорных фигур Гдляна и Иванова. Студенты считали, что они слишком жестко работают. Но разве ваши следователи когда-то работали иначе?

В России стабильность легко превращается в застой.

Путин закрыл Россию. Вот пример: раньше меня пускали в Кремль совершенно спокойно. Помню, в день расстрела Чаушеску, 25 декабря 1989 года, я брал интервью у председателя Верховного совета СССР Анатолия Лукьянова. И вдруг по телевизору объявили, что Чаушеску по слухам бежал в Китай. И Лукьянов прямо в разгаре телеинтервью говорит: «Смотрите, Чау побежал к Мао!» Люди были раскрепощенными, а сейчас этого нет.

Я снимал митинг на Пушкинской площади и видел там Михаила Касьянова. Я снимал митинг на проспекте Сахарова, где выступал Алексей Кудрин. Они оба работали с Путиным, а сейчас вышли на площадь. Это о многом говорит.

Я часто бывал у Анатолия Собчака. Помню, я как-то спросил его: «Анатолий Александрович, почему вы не убираете памятник Ленину от главного входа Смольного?» Он ответил: «Это наша история, пусть стоит». На памятнике выбит дурацкий текст: «Диктатура пролетариата». Мы сидели, по-дружески препирались, и тут зашел начальник канцелярии Собчака и налил нам кофе. Кто это был? Владимир Путин. А кто дежурил у телефона в приемной? Дмитрий Медведев.

Я уже 17 лет подряд живу в России, но не провел тут ни дня отпуска. Россия изматывает, от нее нужно отдыхать.

Год назад я был в Дагестане, после теракта в «Домодедове». Тогда лесная братва убила в Махачкале моего хорошего друга, профессора Максуда-хаджи Садикова. Мне удалось разыскать в Дербенте одного из организаторов его убийства, совершенно сумасшедшего фундаменталиста. Садикова боялись. Он был одним из немногих, кто говорил о переговорах с ваххабитами, о том, что молодежь Дагестана зомбируют и призывают к джихаду. Поэтому от него избавились — чтобы не отвлекал молодежь, не пытался ее вразумить и не мешал устраивать теракты.

Я боюсь, что в российской политике культивируется презрение к тому, кто слаб. А это преддверие фашизма.

Паралич вашей власти очевиден. Московский метрополитен на грани коллапса. Необходимость инвестиций очевидна, не хватает муниципального жилья. При этом у вас отличные рестораны и магазины, люди охотно тратят все свои бабки, и я не понимаю, почему. Мы с женой, например, одну получку в год всегда откладывали на будущее, брали ссуды, покупали недвижимость. Почему люди в России никогда не думали о будущем?

У меня больше друзей в России, чем в Норвегии, и я понимаю, что все-таки люди — важнее мест.

Фальсификации на выборах — недостаточный пусковой механизм для создания «уличного парламента». К тому же у вас нет личностей, аналогичных Горбачеву и Ельцину. Если Болотная площадь будет не в состоянии сформулировать вопросы, волнующие всю страну, вся их борьба уйдет в песок.

Можете мне объяснить, кто собирается атаковать Россию? Кто угрожает вашей независимости и самостоя­тельности? Путин выбрал путь в сторону славянофильства, и это плохо. Называть Америку причиной Болотной — интеллектуальный тупик, и я не думаю, что Путину будет ловко встречаться с президентом Обамой.

Пенсионный возраст мужчин в России — 60 лет. Путину — 59 лет. Когда-то Николай Рыжков сказал мне: «Если мы не находимся в наших кабинетах по 18 часов в день, в стране ничего не происходит». Способен ли на это Путин — большой вопрос. Я боюсь, идейный фонд Путина иссяк, и будущего за ним нет.

Источник: esquire.ru


Оставьте комментарий!

grin LOL cheese smile wink smirk rolleyes confused surprised big surprise tongue laugh tongue rolleye tongue wink raspberry blank stare long face ohh grrr gulp oh oh downer red face sick shut eye hmmm mad angry zipper kiss shock cool smile cool smirk cool grin cool hmm cool mad cool cheese vampire snake excaim question


Комментарий будет опубликован после проверки

     

  

(обязательно)